Довольно часто со мною происходят какие-то перекрещивающиеся, переплетающиеся события, как будто кто-то невидимый специально увязывает их в узелок, чтобы было «два в одном». Такая вот «хитрая симметрия обстоятельств». Одно оттеняет и дополняет другое, уравновешивая и создавая своеобразное равновесие и гармонию. Светлая сторона – это то, что всегда на виду, но при этом нечто скрытое от глаз неизменно остается в тени. Как в фотографии: чем ярче свет, тем контрастней и резче ложатся тени. На черно-белых снимках это заметней.
У знаменитой Анни Лейбовиц я запомнила в основном черно-белые снимки, на той выставке, которая еще
читать дальшепару дней провисит в Музее частных коллекций. Есть такие фотографии, знаете, как будто из семейного альбома взятые, очень личные, интимные: смотрите - это мама, это папа, это я с университетскими друзьями, это мои дети, а это мы в Венеции с подругой отдыхаем… Частная жизнь гениального фотографа «почти» такая же, как у большинства людей, это графическая светопись (или летопись) ее жизни, ее друзей и близких. Люди радуются встрече, смеются, играют с детишками, собираются все вместе, позируя перед камерой или, наоборот, не замечая ее. Грустные старые женщины, которых уже невозможно представить юными, и юные красавицы, которые, наверное, навсегда останутся такими, какими их увидела Лейбовиц, создав из «просто красивой женщины» лучшую и уникальную версию каждой. Старики на ее фотопортретах особенно величественны в своей предсмертной ипостаси: голова ее отца напоминает античные образцы - великолепный римский профиль, гордая лепка черепа. Даже политические деятели (Буш, Чейни, Райс) сняты не просто «на звездно-полосатом фоне», а так, что обычный газетный снимок становится шедевром фотоискусства.
Мне всегда хочется спросить у фотографа: «Что для тебя важнее в фотографии, ты сам - как творец, высекающий искру из вечности, или же твоя модель?» И вот тут я, пожалуй, расскажу о «перекрещивающемся» событии: это был фильм М. Антониони «Фотоувеличение» (“Blow-Up»). Там модный фотограф, за которым толпами бегают девчонки, чтобы он хоть разочек снял их «для глянца», снимает в парке мужчину и женщину. Издалека их встреча напоминает романтическое свидание, но при ближайшем рассмотрении на готовом снимке фотограф замечает…труп. Сейчас неважно, о чем там еще идет речь, кроме того, что этот Томас совершенно теряет ощущение связи с реальностью, включенности в нее. Он – всего лишь наблюдатель, который привычно скользит по застывшей глянцевой поверхности жизни, как по готовому снимку, не проникая в суть. Ведь играть в подобие жизни так забавно и необременительно, разве нет? Он – тот, кто подглядывает за чужой судьбой, пытаясь любой ценой «поймать» эмоцию на пленку. Сам процесс съемки при этом скорей напоминает воровство, а не искусство. Обычные люди с их невыдуманной жизнью, переживаниями, страстями, радостью и горем для него – ничто, обрывки пленки, ненужный кадр. С людьми можно не считаться – а зачем? «Я работаю», - невинно объясняет он свое вторжение женщине в парке, когда она требует отдать ей пленку. Еще интересней его монолог «про жену» - ну чем не игра большого мальчика в забавную игрушку? «Это звонит моя жена. Впрочем, она мне не совсем жена. Нет, вообще-то я не женат. Впрочем, не помню. Я действительно не помню, как ее зовут… Простите, я не уверен, что это вообще она…»
Девочек, которые за ним бегают, он воспринимает как дрессированных болонок: захочу – будете прыгать на задних лапках и лизать мне руки, скажу – будете валяться вот тут, на полу, и развлекать меня вдвоем на обрывках оберточной бумаги, а надоели – вон дверь, и валите отсюда быстро! В общем, «модель» как таковая – это никто, и звать ее никак. И даже знать не хочу, кто это, потому что мозги засоряет. Нужен гениальный кадр, подлинная эмоция, неожиданный ракурс и свежий взгляд, нужны «неизбитые» личики, объекты и сюжеты, а людишки эти дурацкие вечно мешаются и путаются под ногами. В конце фильма Томаса окружают бродячие артисты –мимы, которые шикарно разыгрывают пантомиму – «игру в теннис». Они целой стайкой носятся по полю, изображая «болельщиков», а двое увлеченно «играют», не обращая никакого внимания на фотографа за оградой корта. Томасу начинает казаться, что он даже слышит звук падающего мяча, и еще раз, и еще… Т.е. звук есть, а «настоящей игры» - как бы и нет. Зато их, «ненастоящих», - много, и они увлеченно творят искусство на его глазах, а он – один! И уже теперь ОНИ его в упор не видят, потому что в их системе координат, где основной осью является искусство, его не существует…
Он-то считал себя «творцом»! Эти мимы для него – арт-объекты, и больше ничего!
Но они, представьте, «настоящие»… Только он этого так и не поймет.
Так вот: для Анни Лейбовиц как для портретиста на первом месте ВСЕГДА была модель. Ей интересны люди, и она интересна им. Она всегда любила тех, кого снимала. Ее искренность ошеломляет, и на любом созданном ею фотопортрете сразу видна личность. Ничего лишнего – только сам человек, какой есть, подлинный, без прикрас. Общаясь с «моделью», она спешит сразу же «дойти до самой сути» и растопить, разогреть, расположить к себе, высечь искру, потому что только настоящий мастер фотографии чувствует, как с каждой вспышкой невозвратно уходит время, и человек - за долю секунды! – успевает измениться. Неуловимо изменяется свет, пространство и сама модель, уходит доверие, рвется нить, улыбка становится искусственной, а выражение глаз из расслабленного и понимающего становится напряженным и «стеклянным».
Она не боялась снимать то, что чего фотографы обычно избегают. Так приятно снимать на свадьбах и гламурных вечеринках: все такие красивые, улыбающиеся, радостные. Но делать снимки, стоя у края свежевырытой могилы, еще пустой, в которую через несколько минут опустят тело твоего покойного отца?
А лучшую подругу, Сьюзен Зонтаг, снимать в гробу – это как?... После стольких лет самой пылкой дружбы, после множества снимков улыбающейся, веселой, живой Сьюзен – увековечить ее неподвижное тело и заострившиеся черты, написав: «Я снимала, как в трансе»… Если бы речь шла о ком-то другом, я бы решила, что это неправильно, что такие съемки – за мыслимой гранью человеческой этики, но это не случай Лейбовиц. Она просто не боится «запачкать руки» старостью, морщинами, болезнями и смертью. Это был ее личный и гражданский долг, и она мужественно погружалась в страдания и смерть, глядя им в лицо, как солдат на войне… Именно за эту предельную обнаженность ее часто упрекают те, кто ничего не понимает ни в ее жизни, ни в ее мироощущении, ни в ее работе: как же можно «такое» выносить на публику, это же интимно, это слишком, это нельзя…?
А она не подписывалась никого развлекать гламурным глянцем. Хотя, когда она снимает звезд, они сияют еще ярче - восхитительная Николь Кидман, беременная Деми Мур с отекшими узловатыми пальцами, скульптурный Барышников, Джон и Йоко, Лео ди Каприо с лебедем на шее. Мой любимый «звездный» снимок - с Джонни Деппом и Кейт Мосс, снятый с ощущением настолько запредельной нежности, что остается только гадать, как же ей удалось? Они лежат, обнявшись, а ты стоишь и смотришь, не в силах отвести взгляд, и не веришь своим глазам…
А многие о ней вообще не слышали, к сожалению. Мне так хочется, чтобы все услышали...
Там же висит снимок, который она сделала в Сараево, когда они ехали с Сьюзен. Кто-то, неизвестный убийца, «просто так» выстрелил в проезжавшего мимо мальчишку на велосипеде. Анни и Сьюзен сразу же повезли мальчика в ближайший госпиталь, но он умер по дороге, не доехав. Лейбовиц успела снять брошенный велосипед и тянущийся за ним на песке кровавый след. Фотография черно-белая, поэтому виден только велосипед и след за ним. Вот такая «война» переворачивает душу безо всяких там искалеченных тел и оторванных конечностей, предельно лаконично и оттого во много раз больнее… Это как ураган, понимаете? Когда уже не думаешь о том, что там «правильно» или «неправильно» снято, и насколько правильно, и как именно. Остается лишь ощущение безграничного погружения в Правду. И на каждом снимке остается личность фотографа, проживающего жизнь безоглядно и бесстрашно, как будто с содранной кожей, и предельно открытого каждому мгновению Вечности.